|
||||||||||||||||
| И С А А К Б А Б Е Л Ь - АВТОР "ОДЕССКИХ РАССКАЗОВ
|
||||||||||||||||
| "Теперь мне жить не дадут..."
Эту фразу произнес Бабель после смерти М.Горького. С 1936 года вплоть до своего ареста, 15 мая 1939 года, он жил под дамокловым мечом сталинского надзора и террора. Но Бабель не был бы Бабелем, если бы не продолжал работать, смеяться, встречаться с друзьями, ездить по стране и оставаться самим собой. Год назад в Вашингтон на постоянное место жительства приехала вдова Бабеля Антонина Николаевна Пирожкова вместе с дочерью Лидой к своему внуку Андрею. Мы долго разговаривали в тихом уютном доме, и я был счастлив на какое-то мгновение соприкоснуться с жизнью выдающегося писателя. - Антонина Николаевна, когда вы встретились с Бабелем, у него была жена и дочь Наташа. Как случилось, что вы, выросшая в сибирской тайге, познакомились с одесским романтиком Бабелем? - Дело в том, что после окончания Технологического института в Томске я в свой отпуск, перед моим отъездом на работу в Новосибирск, поехала на Кузнецкстрой, чтобы повидаться со своим братом и с друзьями, работавшими там. Там я познакомилась с начальником Востокостали Иваном Павловичем Иванченко. Была такая организация, Востокосталь, - Управление всеми металлургическими заводами Сибири и Востока. Иванченко, узнав, что меня насильно оставили работать на Кузнецкстрое, а я приехала туда просто в гости, возмутился и предложил мне переехать в Москву и работать в Гипромезе. Я пробыла на Кузнецкстрое один год, закончила все начатые мною проекты и после пуска 1-ой домны уехала в Москву. Через какое-то время в Москву приехал Иванченко к своей сестре, и они пригласили меня к ним на обед. На этот же обед был приглашен и Бабель, о чем я не знала. Помню, он немного опоздал к обеду и сказал, что пришел прямо из Кремля, где, наконец, получил разрешение на поездку во Францию к своей семье. В Париже жила жена Бабеля Евгения Борисовна Гронфайн с дочерью Наташей, в Брюсселе была его мать и сестра с мужем. Бабель сказал тогда: "Еду знакомиться с трехлетней француженкой, которую еще не видел". За обедом Бабель, узнав, что я инженер-строитель, уговаривал меня выпить с ним водки: "Если вы инженер, да еще строитель, вы должны уметь пить водку". Мне пришлось выпить рюмку и даже не поморщиться, чтобы не уронить звание инженера-строителя. После этого наше знакомство продолжилось. Бабель стал приглашать меня то на выставку, то на ипподром, он очень любил лошадей. Потом пригласил меня в подмосковную деревню Молоденово, где обычно жил и работал. - У Бабеля был еще сын Миша. Что вы можете сказать о нем? - Сейчас я знаю о Мише все. Я с ним дружна и очень люблю его. А тогда Бабель мне о нем ничего не говорил. И вообще тщательно скрывал, чтобы я об этом не узнала. В нем удивительно уживались какая-то детскость, юношеский задор и серьезность. Он боялся и не хотел, чтобы я подумала о нем плохо. И поэтому старался от меня это скрыть. Но когда он уехал в Париж, то его друзья тотчас же рассказали мне, что был у Бабеля роман с Тамарой Владимировной Кашириной - актрисой театра Мейерхольда и что у Бабеля есть сын Миша. Я никогда не обмолвилась с ним ни словом о сыне, которого потом усыновил Вс.Иванов, женившись на Тамаре Владимировне. - Я с огромным удовольствием прочитал ваши воспоминания о Бабеле "Годы, прошедшие рядом". Вы были рядом с ним с 1932 года вплоть до ареста и меня поразило, что вы были друг с другом на "вы". - Этот вопрос мне задавали и в Германии, и во Франции. Только здесь, в Америке, его не задают. Потому что "you" обозначает и "вы", и "ты". Дело в том, что я из такой семьи, где дети своих родителей называли на "вы". Я с ближайшей подругой по институту тоже была на "вы". Бабель был старше меня на 15 лет, и я его очень уважала, и мне как-то трудно было сказать ему "ты". - Ну, а потом, когда вы поженились? - А потом Бабель сам включился в эту игру, и ему даже понравилось. - Почему в молодые годы вас называли "принцессой Турандот"? - Это целая история. Я уже говорила вам, что приехав на Кузнецкстрой, была оставлена там на целый год. Еще в студенческие годы я работала по проектированию объектов для Кузнецкого металлургического завода, и меня все знали. В Сибири инженеров не хватало, туда, в такую глушь, никто не хотел ехать. Меня стали уговаривать, чтобы я осталась. Я не соглашалась. И тогда начальство решило использовать силовой метод и распорядилось, чтобы мне не продали обратный билет в Томск. - Чисто советский вариант! - Да. Железнодорожная ветка и сама станция принадлежали заводоуправлению. В то время там были московские журналисты, и они страшно возмутились этим распоряжением директора строительства. Они посоветовали мне попросить у него высокий оклад и квартиру в надежде на то, что он не сможет этого сделать и вынужден будет меня отпустить. Я так и сделала. И каково же было мое удивление, когда мне дали самый высокий оклад, помню, 365 рублей, и комнату. Начальник отдела кадров, очень красивая женщина, брюнетка, по фамилии Красная, тогда такие фамилии были расхожими, возмутилась, что какая-то девчонка в 21 год предъявляет такие требования. И она написала в стенную газету статью ""Принцесса Турандот" из конструкторского бюро". В то время на стройке гастролировал Московский театр им.Вахтангова. - С несравненной Цецилией Львовной Мансуровой в заглавной роли? - Совершенно верно. И мы бегали на этот спектакль и были без ума от нее. Калифа играл Завадский. Так после этой заметки все стали называть меня "принцессой Турандот". И когда начальник Востокостали Иванченко представлял меня Бабелю, то тоже сказал: "Это вот инженер-строитель по прозванию "принцесса Турандот". - Могли ли вы тогда представить себе, что ваш внук будет учиться в театральном училище им.Вахтангова? - Да, пути господни неисповедимы. - Бабель был человеком неординарным. Скажем, чтобы досконально узнать колхозную жизнь, он бесплатно работал в правлении подмосковного колхоза. Его друзья называли это "причудами" Бабеля. А как эти "причуды" проявлялись в повседневной обыденной жизни? - Причуд была уйма. Он по натуре был мистификатором. Любил всякие мистификации, розыгрыши, любил изображать то ревнивого, то больного. Однажды в воскресенье, когда я была дома, раздались невероятные стоны из комнаты Бабеля. Я, обеспокоенная, вбегаю и кричу: "Что случилось?" Он стонет, смеется, снова стонет, а потом говорит: "Я хотел показать вам еврейские стоны". Он очень любил гулять. И вдруг начинал хромать, причем весьма виртуозно. Все смеются, а он очень серьезен и непреклонен в своей игре. - А как он говорил, каковы были его интонации? - Известно, что Бабель был великолепным рассказчиком, но интересно то, что он был рассказчиком совсем не такого типа, как, скажем, Михоэлс, Утесов или Ардов. Все они блестяще имитировали любой разговор, любую интонацию. На этом в основном и строилось их умение быть блестящими рассказчиками. И Бабель часто восхищался этим умением, но сам он рассказывал иначе: ровным голосом, без акцента, никому не подражая. Его устные рассказы были очень смешными за счет или смешных ситуаций, которые он придумывал, или за счет совершенно невероятных оборотов речи. Особенностью Бабеля-рассказчика было то, что иногда перед смешными местами рассказа он сам начинал смеяться, да так заразительно, что невозможно было не смеяться вместе с ним. В некоторых воспоминаниях о Бабеле почему-то пишут, что он говорил с южным одесским акцентом, пришептывая. Все это совершенно неверно. Голос его был ясным, без малейшего изъяна, речь без всякого оттенка какого бы то ни было акцента. Даже пересказывая Горького, он никогда не позволял себе окать, только говорил: "Горький сказал это с ударением на "о". Но сам произносил слова Горького без этого ударения. Бабель боялся, что у него это выйдет смешно. - После смерти Горького Бабель произнес предвосхищающую события фразу: "Теперь мне жить не дадут". Неужели с 1936 года вплоть до ареста он ждал этого момента? - По своему характеру он не думал об этом постоянно, но, конечно, ждал, как и многие другие. Особенно с 1936 года все ждали и боялись, что за ними приедут. Бабель был подавлен этим. - Известно, что Горький неоднократно встречался со сталинским палачом Ягодой. И Бабель знал об этом. Он никогда не говорил с вами на эту тему? - Мы об этом часто говорили. Горький был удручен той обстановкой, которую создавал вокруг него Ягода. Но было совершенно непонятно, почему он не принимал никаких мер против этого. Бабель отрицательно относился к тому, что происходило в горьковском доме. Когда Горькому что-либо не нравилось, он барабанил пальцами по столу и молчал. В последнее время он часто прибегал к такому самовыражению. Его дом и дача были под неусыпным наблюдением чекистов. Распоряжения на этот счет, конечно, давал Сталин. Горький был в абсолютной изоляции и вакууме. - Говорил ли с вами Бабель о насильственной смерти Горького? - Прямых разговоров на эту тему не было. И только однажды я это поняла. Когда Бабель был у Горького на Капри, он прислал мне две фотографии, сделанные им самим. Горький стоит у костра, и рядом с ним - Крючков, его секретарь. Когда Горького не стало, Бабель мне сказал, что Екатерина Павловна собирает все о Горьком и нужно передать ей эти фотографии. Я сказала, что там изображен Крючков, а мы понимали, что он был организатором этого злодейского преступления. На что Бабель ответил: "Там другое к этому отношение". - Известно, что НКВД приставил к Михоэлсу поэта Фефера. Точно также к Бабелю был приставлен литературовед Эльсберг. Что вы можете сказать об этом сексоте? - Он появился у нас совершенно неожиданно. Он работал в издательстве "Академия". В нашем доме довольно часто появлялись разные люди. Но удивляло ужасно вот что: Эльсберг был предельно внимателен и готов на всякие услуги. Он присылал к нам слесаря или электрика, если у нас что-нибудь надо было починить. Он прислал маляров, когда я задумала отремонтировать нашу кухню, и он же отвозил меня на огромной черной машине из Большого театра, куда однажды он меня сопровождал по просьбе Бабеля. И я тогда подумала: откуда у Эльсберга можеть быть такая машина? - Спустя много лет после ареста Бабеля этот стукач спокойно жил, работал и стряпал свои статейки? - А как же! Правда, после XX съезда партии на каком-то писательском собрании его признали осведомителем и приняли решение исключить из Союза писателей и уволить с работы в Институте мировой литературы. Из Союза его вроде бы исключили, но с работы не выгнали. Да что там говорить, если сам директор издательства "Советский писатель", небезызвестный Лесючевский, был сексотом. После ареста Бабеля Эльсберг приходил ко мне почти каждый месяц. Придет одетый, как жених, принесет Лиде книжки, выпьет стакан чаю, вежливо распрощается и уйдет. Никаких провокационных вопросов он мне не задавал, разговор был какой-то пустой. По-моему, он просто отрабатывал свою зарплату. - Каждый еврей, желавший стать советским писателем, ощущал еврейство как помеху в полной реализации себя в русской литературе. Неслучайно Эренбург принял католичество, Мандельштам в юности крестился в методистской церкви, Пастернак в детстве тайно был крещен своей няней. На этом фоне позиция Бабеля уникальна. Он всегда оставался евреем, хотя и взял себе псевдоним Лютов, будучи очевидцем и летописцем походов Конармии. Делился ли Бабель с вами мыслями о судьбе еврейства, о своей религиозности, об антисемитизме? - Никогда никаких разговоров на эту тему между нами не было. Бабель был русскоязычным писателем, но материалы он часто черпал из еврейской жизни. Я встречала людей, приверженных ко всему еврейскому. Они любили еврейские традиции, обычаи, еврейскую пищу. В нашем доме этого не было совершенно. Как-то мы были приглашены на еврейскую пасху в один еврейский дом на чисто еврейский обед. И Бабель тогда сказал: "Ну, от этого обеда ожидоветь можно". Иногда, смеясь, он звал меня к столу: "Жидовочка, идите обедать". Как-то мы поехали в Ильинское, в гости к актеру Ливанову. Когда мы вышли из вагона, по другой линии шел встречный поезд. Я схватила Бабеля за руку. Он мне говорит: "Ох, трусливая евреечка". Никакой приверженности к религии я совершенно не чувствовала, хотя воспитание в семье сказывалось, он в совершенстве знал идиш и иврит, и у него было любовное отношение к еврейским местечкам и бедноте, живущей там. Он охотно переводил с идиш Бергельсона, Рискинда и, конечно, Шолом-Алейхема. Он считал, что классика еврейской литературы плохо перевели на русский язык и поэтому переводил сам также несколько его рассказов, ранее никогда не переводившихся. - Не кажется ли вам, что в этом проявлялась некая раздвоенность творческой души Бабеля: с одной стороны, певец еврейских иллюзий, еврейского менталитета, с другой - путь русского писателя. - Нет, мне не казалось, что есть какая-то раздвоенность. - Говоря о бабелевской раздвоенности, я имею в виду его метания между сокрытием еврейства, особенно когда он был в Конармии, и осмыслением еврейской жизни в условиях погромов. - Это только тогда и было. Тогда это очень ощущалось. Я это тоже признаю. - Поскольку мы с вами заговорили о "Конармии", как вы считаете, это произведение первого ряда русской литературы советского периода или полубиографический дневник очеркового типа? - Судя по многочисленным читательским реакциям на эту книгу, конечно, первое. Хотя есть что-то в "Конармии", похожее и на второе, потому что, скажем, поляки писали, что рассказы Бабеля для них исторически гораздо более важны и ценны, чем документы на эту тему. В Польше "Конармия" пользуется большим успехом. - Возможно, раздвоенность Бабеля сказывалась и в том, что, с одной стороны, он прекрасно видел и понимал все зло, которое принес России Октябрьский переворот, с другой - он искал свой собственный путь осмысления революции? - Мне очень трудно ответить на этот вопрос, потому что в те годы, когда я была с Бабелем, никакой раздвоенности я в нем не замечала. Конечно, он все понимал, и меня нередко поражала его удивительная проницательность. Например, появлялась какая-то газетная статья. Я читала ее и понимала так, как было написано. Бабель же понимал все между строк. Он разбирал эту статью "по косточкам", оценивал ее подоплеку и отчаивался от неспособности что-либо изменить. Идея революции в те годы всем казалась привлекательной. - Задолго до встречи с вами Бабель работал в иностранном отделе Петроградского ЧК.йВы говорили об этом с ним? - Нет, мы никогда об этом не говорили, но для меня совершенно ясно: поскольку Бабель знал иностранные языки, он был там нужен как переводчик. Надо сказать следующее: на основании этого факта про Бабеля говорили, что вот он работал в ЧК, что спускался в подвалы и т.д. Бабель ведь никогда этого не отрицал. Уже значительно позже, когда тучи начали сгущаться, он как-то спросил у Ягоды, как нужно себя вести, если посадят. Тот совершенно серьезно ответил: "Нужно все отрицать и на все отвечать "нет". Жизнь вокруг была "кагэбешная", а Бабель оставался мистификатором. - Бабель понимал, что не следует ходить в дом главаря НКВД Ежова, однако часто там бывал и общался с его женой Евгенией Соломоновной, которую знал еще по Одессе. Чем это было обусловлено, тоже мистификацией? - Нет, я отвечу на этот вопрос. Действительно, с Евгенией Соломоновной он был знаком с очень давних пор. Она работала в каком-то одесском издательстве. Когда она стала женой Ежова, то захотела, как все кремлевские жены, иметь свой литературный салон. Она стала приглашать к себе людей искусства. К ней приходили Михоэлс, Утесов. Бабель тоже стал там бывать. Сам Ежов в этих вечерах почти не участвовал. Иногда его подвозил домой Сталин, и в окно гости видели, что приехал Ежов, и они быстро собирались и уходили. Думаю, что у Бабеля был какой-то профессиональный интерес к этому дому. Меня он никогда туда не приглашал, да я бы и не пошла. Мне это было совсем неинтересно. Однажды Евгения Соломоновна спросила Бабеля: "Что обо мне думает Антонина Николаевна?" Бабель ей ответил: "Антонина Николаевна - трудящаяся женщина, а вы - накрашенная сановница". После этого она решила устроиться на работу и стала редактировать журнал "СССР на стройке". И Бабель получил там возможность подзаработать. В частности, он сделал один номер, посвященный Горькому. - Что вы можете сказать о взаимоотношениях Бабеля с Михоэлсом? - Они довольно часто встречались, но, к сожалению, на многих встречах я не присутствовала. Они всегда шутили и изощрялись друг перед другом в умении рассмешить. Как-то Бабель меня спросил: "Как вы относитесь к Михоэлсу?" Я сказала: "Если бы вы меня когда-нибудь обидели, то плакать я бы стала на груди Соломона Михайловича". Это был удивительный человек. В нем было неповторимое обаяние. И даже его некрасивость просто не замечалась. Его внутренняяя красота обжигала, и лицо его становилось прекрасным. Я ведь до последних дней ходила на его могилу. Когда я узнала, что Бабель захоронен в Донском монастыре в так называемой могиле №1, я часто там стала бывать. На территории этого монастыря похоронены Михоэлс и Эрдман, на похоронах которого я была. - О талантливейшем Николае Робертовиче Эрдмане написано до боли мало, а Бабель дружил с ним. - Да, он часто бывал у нас в гостях. Эрдман был остроумнейшим человеком, без него застолье казалось скучным. Уже после ареста Бабеля, а точнее после войны (во время войны я была с дочерью и мамой на Кавказе), когда я вернулась, позвонил Эрдман и пришел. Я позвала нашу общую знакомую Ольгу Моисеевну Каминскую. Она была чтица и даже когда-то выезжала с Маяковским в Берлин. Она очень хорошо читала его стихи. Весь вечер мы говорили о Бабеле и Маяковском. - Маяковский открыл Бабеля, напечатав в 1924 году его рассказы в журнале "Леф". Он ушел из жизни в 30-ом, а вы встретились в 32-ом. Бабель никогда не говорил с вами о самоубийстве Маяковского? - Конечно, говорил. Страшно переживал и не верил, что причиной смерти были любовные дела. Схватка с властями заставила его решиться на этот шаг. - Вы присутствовали при аресте Бабеля в Переделкино 15 мая 1939 года. Как это было? - Они приехали рано утром, где-то между 4-5-ю часами, на нашу московскую квартиру и сказали, что ищут одного человека, о котором может знать Бабель, поэтому они просят меня поехать с ними в Переделкино. Я оделась, и мы поехали. Какие-то люди остались в квартире. Совершенно ошеломленная, я сразу заподозрила что-то неладное. В машине, куда меня посадили, сидели двое. Они ни о чем меня не спрашивали. Я молчала. Они хорошо знали дорогу. Когда подъехали, я повела их через черный ход, где была комната сторожей. Постучала, мне открыли. Они велели стучать Бабелю. Я постучала. Сонным голосом он спросил: "Кто там?" "Я", - прозвучало в ответ, и я не узнала свой голос. Бабель оделся и открыл дверь. Они сразу к нему бросились и стали его обыскивать. Кто-то крикнул: "Руки вверх". Потом они велели пройти нам в большую комнату. Мы сели и ни о чем не говорили, держась за руки. Они начали обыск и складывали рукописи в какой-то мешок. Потом приказали нам одеться и выйти на улицу. Мы сели на заднее сидение. С нами сел один чекист. Второй сел рядом с шофером. По дороге Бабель обратился к нему: "А что, спать приходится мало?" Тот ничего не ответил. Я сказала: "Буду ждать, буду думать, что вы поехали в Одессу, только писем не будет". Бабель произнес: "Ужасно, что не будет писем матери". Он очень любил свою мать. А потом он сказал: "Я вас очень прошу, чтобы девочка не была жалкой". Я ответила, что не знаю, какова будет моя судьба. Чекист услышал и проронил первую фразу: "К вам у нас претензий нет". Мы въехали во двор Лубянки. Бабель меня крепко поцеловал и как-то вдумчиво сказал: "Когда-то увидимся". И так, не оглядываясь, вошел в дверь, которая тут же за ним захлопнулась. Если бы я знала, что это был последний миг последней нашей встречи! Меня отвезли домой. Я ничего не соображала. Была в каком-то оцепенении. - Гэбисты забрали письма, которые Бабель писал вам из Франции, как вы рассказываете в своих воспоминаниях, "почти ежедневно в течение 11 месяцев". Это же богатейшая эпистолярная ценность! Только вы одна знаете, что писал Бабель. - Всего они забрали 400 писем. Господи, они забрали записные книжки, блокноты, фотографии. Даже переписку с матерью. Помню только отдельные письма и фразы. - Каким Бабель был в этих письмах? - Вы знаете, Бабель в этих письмах к матери и сестре был не похож на себя. Он был многословен, в отличие от своих рассказов. Что касается писем ко мне, то они были, как хорошо продуманная речь. - Понимаю. Арест Бабеля был заранее отработанной акцией. Неслучайно одновременно с ним арестовали Михаила Кольцова и Всеволода Мейерхольда. После ареста вам кто-нибудь звонил, выражал сочувствие? - Что вы, на этом все кончилось, никто не звонил, да и я никому не звонила. - Бабель - одессит. Он боготворил родной город и даже хотел поселиться там постоянно. Вместе с писателем Л.Славиным приобрел участок земли. Как сегодня "закордонная" украинская Одесса относится к своему земляку? - Вы знаете, плохо. Украинцы всегда были совершенно равнодушны к Бабелю. В Одессе я нашла на еврейском кладбище могилу отца Бабеля. И когда я узнала, что это кладбище ликвидируется, я решила перенести могилу на новое место и стала хлопотать. Обращалась в разные организации, долго безуспешно. Наконец, получила разрешение. У меня есть документ, подтверждающий перенос могилы. Но когда я приехала в Одессу, то ни памятника, ни могилы уже не было. Вы не представляете, с каким невероятным трудом я выхлопотала разрешение установить мемориальную доску в Одессе. И улицу имени Бабеля тоже назвали после долгих мытарств. На Украине очень долго не хотели издавать Бабеля. В Одессе плохо относятся не только к Бабелю, а ко всему еврейскому. Меня это возмущает. Мне кажется, что Одесса должна быть вольным городом, а вовсе не украинским. - Вы уже почти год живете в Америке. Как американцы относятся к Бабелю? - Я потрясена, как здесь относятся к Бабелю. Просто потрясена. Если учесть, что на выход моих воспоминаний и воспоминаний друзей и современников Бабеля в России не было ни одной рецензии. Ни одной статьи. Ни одной! Как будто этого не было! Здесь же сейчас напечатали уже более 20 рецензий, одна лучше другой. И меня просто изумляет способность американцев так все понять. Они, наконец, увидели "живого Бабеля", так было написано в одной газете. Они обратили внимание на детали, на мою любовь к нему и узнали, как жила интеллигенция в те годы. - Прошло много лет после злодейского убийства Исаака Эммануиловича. А как вы все это пережили? - А я и не пережила... - Как вы считаете, вы были хорошей для него женой? - Я считаю, что была плохой женой для писателя. Я не бросала своей работы, была всегда очень занята и не могла помогать Бабелю в его делах, не могла ездить с ним туда, куда он ездил по стране. Часто не имела времени принимать его гостей так, как это обычно делали жены других писателей. Наши совместные поездки в Киев или Одессу проходили только во время моих отпусков. Только в выходные дни я могла принимать его друзей и просто знакомых во время обедов и ужинов. Но я не вмешивалась в его дела, никогда не спрашивала, куда он идет. Он сам мог сказать мне или не сказать. Однажды он сказал: "Хотите проползу на коленях от дома до Метропроекта (место моей работы), чтобы вы бросили работу". Но это было несерьезно. Он очень гордился моей работой и уважительно, с интересом к ней относился. Очень забавно было слушать, как Бабель спасал меня от жен писателей, которые хотели привлечь меня для участия в каких-нибудь общественных мероприятиях. В Союзе писателей всегда создавались женсоветы, женские комитеты, и жены литераторов вели там какую-то работу. Если ко мне в Доме литераторов обращались при нем, а я смущалась и не знала, как отказать, то он сейчас же вмешивался: "Она инженер, работает с утра до вечера и не может приходить на ваши заседания". И поспешно уводил меня. Если звонили по телефону и куда-то меня приглашали, то Бабель говорил им: "Она трудящаяся женщина, у нее нет времени". Он не хотел, чтобы я общалась с женами писателей, подчеркивал при этом: "Вы окружены гораздо более чистой атмосферой, чем наша писательская среда. Жены наших писателей чаще всего фальшивы, изменяют своим мужьям, а когда идут в гости, перед зеркалом делают "лицо", с которым надо выходить; знают, когда надо хвалить Маяковского и ругать Есенина, а когда наоборот". Бабель потратил на меня много душевных сил. Я была провинциальной сибирской девушкой, образованной, но не очень внимательной к людям, с большим чувством собственного достоинства. Во время наших поездок он учил меня вести себя гостем в любом чужом городе или селении, уважать чужие привычки и традиции и не кичиться тем, что я москвичка. Он всегда говорил: "Не будьте прямолинейной". Этому я старалась следовать всю мою жизнь. ********************************************************************* Михаил Гольденберг (Вашингтон) Король. Из книги "ОДЕССКИЕ РАССКАЗЫ" Венчание кончилось, раввин опустился в кресло, потом он вышел из комнаты и увидел столы, поставленные во всю длину двора. Их было так много, что они высовывали свой хвост за ворота на Госпитальную улицу. Перекрытые бархатом столы вились по двору, как змеи, которым на брюхо наложили заплаты всех цветов, и они пели густыми голосами - заплаты из оранжевого и красного бархата. Квартиры были превращены в кухни. Сквозь закопченные двери било тучное пламя, пьяное и пухлое пламя. В его дымных лучах пеклись старушечьи лица, бабьи тряские подбородки, замусоленные груди. Пот, розовый, как кровь, розовый, как пена бешеной собаки, обтекал эти груды разросшегося, сладко воняющего человечьего мяса. Три кухарки, не считая судомоек, готовили свадебный ужин, и над ними царила восьмидесятилетняя Рейзл, традиционная, как свиток торы, крохотная и горбатая. Перед ужином во двор затесался молодой человек, неизвестный гостям. Он спросил Беню Крика. Он отвел Беню Крика в сторону. - Слушайте, Король, - сказал молодой человек, - я имею вам сказать пару слов. Меня послала тетя Хана с Костецкой... - Ну, хорошо, - ответил Беня Крик, по прозвищу Король, - что это за пара слов? - В участок вчера приехал новый пристав, велела вам сказать тетя Хана... - Я знал об этом позавчера, - ответил Беня Крик. - Дальше. - Пристав собрал участок и оказал участку речь... - Новая метла чисто метет, - ответил Беня Крик. - Он хочет облаву. Дальше... - А когда будет облава, вы знаете. Король? - Она будет завтра. - Король, она будет сегодня. - Кто сказал тебе это, мальчик? - Это сказала тетя Хана. Вы знаете тетю Хану? - Я знаю тетю Хану. Дальше. - ...Пристав собрал участок и сказал им речь. "Мы должны задушить Беню Крика, - сказал он, - потому что там, где есть государь император, там нет короля. Сегодня, когда Крик выдает замуж сестру и все они будут там, сегодня нужно сделать облаву..." - Дальше. - ...Тогда шпики начали бояться. Они сказали: если мы сделаем сегодня облаву, когда у него праздник, так Беня рассерчает, и уйдет много крови. Так пристав сказал - самолюбие мне дороже... - Ну, иди, - ответил Король. - Что сказать тете Хане за облаву. - Скажи: Беня знает за облаву. И он ушел, этот молодой человек. За ним последовали человека три из Бениных друзей. Они сказали, что вернутся через полчаса. И они вернулись через полчаса. Вот и все. За стол садились не по старшинству. Глупая старость жалка не менее, чем трусливая юность. И не по богатству. Подкладка тяжелого кошелька сшита из слез. За столом на первом месте сидели жених с невестой. Это их день. На втором месте сидел Сендер Эйхбаум, тесть Короля. Это его право. Историю Сендера Эйхбаума следует знать, потому что это не простая история. Как сделался Беня Крик, налетчик и король налетчиков, зятем Эйхбаума? Как сделался он зятем человека, у которого было шестьдесят дойных коров без одной? Тут все дело в налете. Всего год тому назад Беня написал Эйхбауму письмо. "Мосье Эйхбаум, - написал он, - положите, прошу вас, завтра утром под ворота на Софийевскую, 17, - двадцать тысяч рублей. Если вы этого не сделаете, так вас ждет такое, что это не слыхано, и вся Одесса будет о вас говорить. С почтением Беня Король". Три письма, одно яснее другого, остались без ответа. Тогда Беня принял меры. Они пришли ночью - девять человек с длинными палками в руках. Палки были обмотаны просмоленной паклей. Девять пылающих звезд зажглись на скотном дворе Эйхбаума. Беня отбил замки у сарая и стал выводить коров по одной. Их ждал парень с ножом. Он опрокидывал корову с одного удара и погружал нож в коровье сердце. На земле, залитой кровью, расцвели факелы, как огненные розы, и загремели выстрелы. Выстрелами Беня отгонял работниц, сбежавшихся к коровнику. И вслед за ним и другие налетчики стали стрелять в воздух, потому что если не стрелять в воздух, то можно убить человека. И вот, когда шестая корова с предсмертным мычанием упала к ногам Короля, - тогда во двор в одних кальсонах выбежал Эйхбаум и спросил: - Что с этого будет, Беня? - Если у меня не будет денег - у вас не будет коров, мосье Эйхбаум. Это дважды два. - Зайди в помещение, Беня. И в помещении они договорились. Зарезанные коровы были поделены ими пополам. Эйхбауму была гарантирована неприкосновенность и выдано в том удостоверение с печатью. Но чудо пришло позже. Во время налета, в ту грозную ночь, когда мычали подкалываемые коровы, и телки скользили в материнской крови, когда факелы плясали, как черные девы, и бабы-молочницы шарахались и визжали под дулами дружелюбных браунингов, - в ту грозную ночь во двор выбежала в вырезной рубашке дочь старика Эйхбаума - Циля. И победа Короля стала его поражением. Через два дня Беня без предупреждения вернул Эйхбауму все забранные деньги и после этого явился вечером с визитом. Он был одет в оранжевый костюм, под его манжеткой сиял бриллиантовый браслет; он вошел в комнату, поздоровался и попросил у Эйхбаума руки его дочери Цили. Старика хватил легкий удар, но он поднялся. В старике было еще жизни лет на двадцать. - Слушайте, Эйхбаум, - сказал ему Король, - когда вы умрете, я похороню вас на первом еврейском кладбище, у самых ворот. Я поставлю вам, Эйхбаум, памятник из розового мрамора. Я сделаю вас старостой Бродской синагоги. Я брошу специальность, Эйхбаум, и поступлю в ваше дело компаньоном. У нас будет двести коров, Эйхбаум. Я убью всех молочников, кроме вас. Вор не будет ходить по той улице, на которой вы живете. Я выстрою вам дачу на шестнадцатой станции... И вспомните, Эйхбаум, вы ведь тоже не были в молодости раввином. Кто подделал завещание, не будем об этом говорить громко?.. И зять у вас будет Король, не сопляк, а Король, Эйхбаум... И он добился своего, Беня Крик, потому что он был страстен, а страсть владычествует над мирами. Новобрачные прожили три месяца в тучной Бессарабии, среди винограда, обильной пищи и любовного пота. Потом Беня вернулся в Одессу для того, чтобы выдать замуж сорокалетнюю сестру свою Двойру, страдающую базедовой болезнью. И вот теперь, рассказав историю Сендера Эйхбаума, мы можем вернуться на свадьбу Двойры Крик, сестры Короля. На этой свадьбе к ужину подали индюков, жареных куриц, гусей, фаршированную рыбу и уху, в которой перламутром отсвечивали лимонные озера. Над мертвыми гусиными головками покачивались цветы, как пышные плюмажи. Но разве жареных куриц выносит на берег пенистый прибой одесского моря? Все благороднейшее из нашей контрабанды, все, чем славна земля из края в край, делало в ту звездную, в ту синюю ночь свое разрушительное, свое обольстительное дело. Нездешнее вино разогревало желудки, сладко переламывало ноги, дурманило мозги и вызывало отрыжку, звучную, как призыв боевой трубы. Черный кок с "Плутарха", прибывшего третьего дня из Порт-Саида, вынес за таможенную черту пузатые бутылки ямайского рома, маслянистую мадеру, сигары с плантаций Пирпонта Моргана и апельсины из окрестностей Иерусалима. Вот что выносит на берег пенистый прибой одесского моря, вот что достается иногда одесским нищим на еврейских свадьбах. Им достался ямайский ром на свадьбе Двойры Крик, и поэтому, насосавшись, как трефные свиньи, еврейские нищие оглушительно стали стучать костылями. Эйхбаум, распустив жилет, сощуренным глазом оглядывал бушующее собрание и любовно икал. Оркестр играл туш. Это было как дивизионный смотр. Туш - ничего кроме туша. Налетчики, сидевшие сомкнутыми рядами, вначале смущались присутствием посторонних, но потом они разошлись. Лева Кацап разбил на голове своей возлюбленной бутылку водки. Моня Артиллерист выстрелил в воздух. Но пределов своих восторг достиг тогда, когда, по обычаю старины, гости начали одарять новобрачных. Синагогальные шамесы, вскочив на столы, выпевали под звуки бурлящего туша количество подаренных рублей и серебряных ложек. И тут друзья Короля показали, чего стоит голубая кровь и неугасшее еще молдаванское рыцарство. Небрежным движением руки кидали они на серебряные подносы золотые монеты, перстни, коралловые нити. Аристократы Молдаванки, они были затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури. Выпрямившись во весь рост и выпячивая животы, бандиты хлопали в такт музыки, кричали "горько" и бросали невесте цветы, а она, сорокалетняя Двойра, сестра Бени Крика, сестра Короля, изуродованная болезнью, с разросшимся зобом и вылезающими из орбит глазами, сидела на горе подушек рядом с щуплым мальчиком, купленным на деньги Эйхбаума и онемевшим от тоски. Обряд дарения подходил к концу, шамесы осипли и контрабас не ладил со скрипкой. Над двориком протянулся внезапно легкий запах гари. - Беня, - сказал папаша Крик, старый биндюжник, слывший между биндюжниками грубияном, - Беня, ты знаешь, что мине сдается? Мине сдается, что у нас горит сажа... - Папаша, - ответил Король пьяному отцу, - пожалуйста, выпивайте и закусывайте, пусть вас не волнует этих глупостей... И папаша Крик последовал совету сына. Он закусил и выпил. Но облачко дыма становилось все ядовитее. Где-то розовели уже края неба. И уже стрельнул в вышину узкий, как шпага, язык пламени. Гости, привстав, стали обнюхивать воздух, и бабы их взвизгнули. Налетчики переглянулись тогда друг с другом. И только Беня, ничего не замечавший, был безутешен. - Мине нарушают праздник, - кричал он", полный отчаяния, - дорогие, прошу вас, закусывайте и выпивайте... Но в это время во дворе появился тот самый молодой человек, который приходил в начале вечера. - Король, - сказал он, - я имею вам сказать пару слов... - Ну, говори, - ответил Король, - ты всегда имеешь в запасе пару слов... - Король, - произнес неизвестный молодой человек и захихикал, - это прямо смешно, участок горит, как свечка... Лавочники онемели. Налетчики усмехнулись. Шестидесятилетняя Манька, родоначальница слободских бандитов, вложив два пальца в рот, свистнула так пронзительно, что ее соседи покачнулись. - Маня, вы не на работе, - заметил ей Беня, - холоднокровней, Маня... Молодого человека, принесшего эту поразительную новость, все еще разбирал смех. - Они вышли с участка человек сорок, - рассказывал он, двигая челюстями, - и пошли на облаву; так они отошли шагов пятнадцать, как уже загорелось... Побежите смотреть, если хотите... Но Беня запретил гостям идти смотреть на пожар. Отправился он с двумя товарищами. Участок исправно пылал с четырех сторон. Городовые, тряся задами, бегали по задымленным лестницам и выкидывали из окон сундуки. Под шумок разбегались арестованные. Пожарные были исполнены рвения, но в ближайшем кране не оказалось воды. Пристав - та самая метла, что чисто метет, - стоял на противоположном тротуаре и покусывал усы, лезшие ему в рот. Новая метла стояла без движения. Беня, проходя мимо пристава, отдал ему честь по-военному. - Доброго здоровьичка, ваше высокоблагородие, - сказал он сочувственно. - Что вы скажете на это несчастье? Это же кошмар... Он уставился на горящее здание, покачал головой и почмокал губами: - Ай-ай-ай... А когда Беня вернулся домой - во дворе потухали уже фонарики и на небе занималась заря. Гости разошлись, и музыканты дремали, опустив головы на ручки своих контрабасов. Одна только Двойра не собиралась спать. Обеими руками она подталкивала оробевшего мужа к дверям их брачной комнаты и смотрела на него плотоядно, как кошка, которая, держа мышь во рту, легонько пробует ее зубами. 1921 -------------------------------------------------------------------------------- Как это делалось в Одессе. Из книги "ОДЕССКИЕ РАССКАЗЫ" Начал я. - Реб Арье Лейб, - сказал я старику, - поговорим о Бене Крике. Поговорим о молниеносном его начале и ужасном конце. Три черных тени загромождают пути моего воображения. Вот одноглазый Фроим Грач. Рыжая сталь его поступков - разве не выдержит она сравнения с силой короля? Вот Колька Паковский. Простодушное бешенство этого человека содержало в себе все, что нужно для того чтобы властвовать. И неужели Хаим Дронг не сумел различить блеск новой и немеркнущей звезды? Но почему же один Беня Крик взошел на вершину веревочной лестницы, а все остальные повисли внизу, на шатких ступенях? Реб Арье Лейб молчал, сидя на кладбищенской стене. Перед нами расстилалось зеленое спокойствие могил. Человек, жаждущий ответа, должен запастись терпением. Человеку, обладающему знанием, приличествует важность. Поэтому Арье Лейб молчал, сидя на кладбищенской стене. Наконец, он сказал: - Почему он? Почему не они, хотите вы знать. Так вот - забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень. Перестаньте скандалить за вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на мгновенье, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге. Вы тигр, вы лев, вы кошка. Вы можете переночевать с русской женщиной и русская женщина останется вами довольна. Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо к земле. А папаша у вас биндюжник Мендель Крик. Об чем думает такой папаша? Он думает об выпить хорошую стопку водки, об дать кому-нибудь по морде, об своих конях и ничего больше. Вы хотите жить, а он заставляет вас умирать двадцать раз на день. Что сделали бы вы на месте Бени Крика? Вы ничего бы не сделали. А он сделал. Поэтому он король, а вы держите фигу в кармане. Он пошел к Фроиму Грачу, который тогда уже смотрел на мир одним только глазом и был тем, что он есть. Он сказал Фроиму: "Возьми меня. Я хочу прибиться к твоему берегу. Тот берег, к которому я прибьюсь, будет в выигрыше". Грач спросил его: - Кто ты, откуда ты идешь и чем ты дышишь? - Попробуй меня, Фроим, - ответил Беня, - и перестанем размазывать белую кашу по чистому столу. - Перестанем размазывать кашу - ответил Грач, - я тебя попробую. И они собрали совет, чтобы подумать о Бене Крике. Я не был на этом совете. Но говорят, что они собрали совет. Старшим был тогда покойный Левка Бык. - Что у него делается под шапкой, у этого Бенчика? - спросил покойный Бык. И одноглазый Грач сказал свое мнение: - Беня говорит мало, но он говорит смачно. Он говорит мало, но хочется, чтобы он сказал еще что-нибудь. - Если так, - воскликнул покойный Левка, - тогда попробуем его на Тартаковском. - Попробуем его на Тартаковском - решил совет и все, в ком еще квартировала совесть, покраснели, услышав это решение. Почему они покраснели? Вы узнаете об этом, если пойдете туда, куда я вас поведу. Тартаковского называли у нас "полтора жида" или "девять налетов". "Полтора жида" называли его потому, что ни один еврей не мог вместить в себе столько дерзости и денег, сколько их было у Тартаковского. Ростом он был выше самого высокого городового в Одессе, а весу имел больше, чем самая толстая торговка. А "девятью налетами" прозвали Тартаковского потому, что фирма Левка Бык и компания произвела на его контору не восемь налетов и не десять, а именно девять. На долю Бени, который еще не был тогда королем, выпала честь совершить на "полтора жида" десятый налет. Когда Фроим передал ему об этом, он сказал "да" и вышел, хлопнув дверью. Почему он хлопнул дверью? Вы узнаете об этом, если пойдете туда, куда я вас поведу. У Тартаковского душа убийцы, но он наш. Он вышел из нас. Он - наша кровь. Он - наша плоть, как будто одна мама нас родила. Пол-Одессы служит в его лавках. И он пострадал через своих же молдаванских. Два раза они выкрадывали его для выкупа, и однажды во время погрома его хоронили с певчими. Слободские громилы били евреев на большой Арнаутской. Тартаковский убежал от них и встретил похоронную процессию с певчими на Софиевской. Он спросил: - Кого это хоронят с певчими? Прохожие ответили, что это хоронят его, Тартаковского. Процессия дошла до Слободского кладбища. Тогда наши молдаванские вынули из гроба пулемет и начали сыпать по слободским громилам. Но полтора жида этого не предвидел. Полтора жида испугался до смерти. И какой хозяин не испугался бы на его месте? Десятый налет на человека, уже похороненного однажды, -это был грубый поступок. Беня, который еще не был тогда королем, понимал это лучше всякого другого. Но он сказал Грачу "да" и в тот же день написал Тартаковскому письмо, похожее на все письма в этом роде: "Многоуважаемый Рувим Осипович! Будьте настолько любезны положить к субботе под бочку с дождевой водой и так далее. В случае отказа, как вы это себе в последнее время начали позволять, вас ждет большое разочарование в вашей семейной жизни. С почтением знакомый вам Бенцион Крик". Тартаковский не поленился и ответил без промедления: "Беня. Если бы ты был идиот, то я бы писал тебе, как идиоту. Но я тебя за такого не знаю и упаси боже тебя за такого знать. Ты, видно, представляешься мальчиком. Неужели ты не знаешь, что в этом году в Аргентине такой урожай, что хоть завались, и мы сидим с нашей пшеницей без почина. И скажу тебе, положа руку на сердце, что мне надоело на старости лет кушать такой горький кусок хлеба и переживать эти неприятности, после того, как я отработал всю жизнь, как последний ломовик. И что же я имею после этих бессрочных каторжных работ? Язвы, болячки, хлопоты и бессонницу. Брось этих глупостей, Беня. Твой друг, гораздо больше, чем ты это предполагаешь, - Рувим Тартаковский". Полтора жида сделал свое. Он написал письмо. Но почта не доставила письмо по адресу. Не получив ответа, Беня рассерчал. На следующий день он явился с четырьмя друзьями в контору Тартаковского. Четыре юноши в масках и с револьверами ввалились в комнату. - Руки вверх! - сказали они и стали махать пистолетами. - Работай спокойнее, Соломон, - заметил Беня одному из тех, кто кричал громче других, - не имей эту привычку быть нервным на работе - и, оборотившись к приказчику, белому как смерть и желтому как глина, он спросил его: - Полтора жида в заводе? - Их нет в заводе, - ответил приказчик, фамилия которого была Мугинштейн, а по имени он звался Иосиф и был холостым сыном тети Песи, куриной торговки с Серединской площади. - Кто же будет здесь, наконец, за хозяина? - стали допрашивать несчастного Мугинштейна. - Я здесь буду за хозяина, - сказал приказчик, зеленый, как зеленая трава. - Тогда отчини нам, с божьей помощью, кассу - приказал ему Беня, и началась опера в трех действиях. Нервный Соломон складывал в чемодан деньги, бумаги, часы и монограммы, покойник Иосиф стоял перед ним с поднятыми руками, и в это время Беня рассказывал истории из жизни еврейского народа. - Коль раз он разыгрывает из себя Ротшильда, - говорил Беня о Тартаковском, - так пусть он горит огнем. Объясни мне, Мугинштейн, как другу: вот получает он от меня деловое письмо; отчего бы ему не сесть за пять копеек на трамвай и не подъехать ко мне на квартиру и не выпить с моей семьей стопку водки и закусить, чем бог послал? Что мешало ему выговорить передо мной душу? Беня, - пусть бы он мне сказал, - так и так, вот тебе мой баланс, повремени мне пару дней, дай мне вздохнуть, дай мне развести руками. Что бы я ему ответил? Свинья со свиньей не встречается, а человек с человеком встречается. Мугинштейн, ты меня понял? - Я вас понял, - сказал Мугинштейн и солгал, потому что совсем ему не было понятно, зачем полтора жида, почетный богач и первый человек, должен был ехать на трамвае закусывать с семьей биндюжника Менделя Крика. А тем временем несчастье шлялось под окнами, как нищий на заре. Несчастье с шумом ворвалось в контору. И хотя на этот раз оно приняло образ еврея Савки Буциса, но оно было пьяно, как водовоз. - Го-гу-го, - закричал еврей Савка, - прости меня, Бенчик, я опоздал, - и он затопал ногами и стал махать руками. Потом он выстрелил и пуля попала Мугинштейну в живот. Нужны ли тут слова? Был человек, и нет человека. Жил себе невинный холостяк, как птица на ветке - и вот он погиб через глупость. Пришел еврей, похожий на матроса, и выстрелил не в какую-нибудь бутылку с сюрпризом, а в живого человека. Нужны ли тут слова? - Тикать с конторы, - крикнул Беня и побежал последним. Но, уходя, он успел сказать Буцису: - Клянусь гробом моей матери, Савка, ты ляжешь рядом с ним... Теперь скажите мне вы, молодой господин, режущий купоны на чужих акциях, как поступили бы вы на месте Бени Крика? Вы не знаете, как поступить. А он знал. Поэтому он король, а мы с вами сидим на стене второго еврейского кладбища и отгораживаемся от солнца ладонями. Несчастный сын тети Песи умер не сразу. Через час после того, как его доставили в больницу, туда явился Беня. Он велел вызвать к себе старшего врача и сиделку и сказал им, не вынимая рук из кремовых штанов: - Я имею интерес, чтобы больной Иосиф Мугинштейн выздоровел. Представляюсь на всякий случай - Бенцион Крик. Камфору, воздушные подушки, отдельную комнату - давать с открытой душой. А если нет, то на всякого доктора, будь он даже доктор философии, приходится не более трех аршин земли. И все же Мугинштейн умер в ту же ночь. И тогда только полтора жида поднял крик на всю Одессу. - Где начинается полиция, - вопил он, - и где кончается Беня? - Полиция кончается там, где начинается Беня, - отвечали разумные люди, но Тартаковский не успокаивался и он дождался того, что красный автомобиль с музыкальным ящиком проиграл на Серединской площади свой первый марш из оперы "Смейся, паяц". Среди бела дня машина подлетела к домику, в котором жила тетя Песя. Автомобиль гремел колесами, плевался дымом, сиял медью, вонял бензином и играл арии на своем сигнальном рожке. Из автомобиля выскочил некто и прошел в кухню, где на земляном полу билась маленькая тетя Песя. Полтора жида сидел на стуле и махал руками. - Хулиганская морда, - прокричал он, увидя гостя, - бандит, чтобы земля тебя выбросила, хорошую моду себе взял - убивать живых людей... - Мосье Тартаковский, - ответил ему Беня Крик тихим голосом, - вот идут вторые сутки, как я плачу за дорогим покойником, как за родным братом. Но я знаю, что вы плевать хотели на мои молодые слезы. Стыд, мосье Тартаковский, в какой несгораемый шкаф упрятали вы стыд? Вы имели сердце послать матери нашего покойного Иосифа сто жалких карбованцев. Мозг вместе с волосами поднялся у меня дыбом, когда я услышал эту новость... Тут Беня сделал паузу. На нем был шоколадный пиджак, кремовые штаны и малиновые штиблеты. - Десять тысяч единовременно, - заревел он, - десять тысяч единовременно и пенсию до ее смерти, пусть она живет сто двадцать лет. А если нет, тогда выйдем из этого помещения, мосье Тартаковский и сядем в мой автомобиль... Потом они бранились друг с другом. Полтора жида бранился с Беней. Я не был при этой ссоре. Но те, кто были, те помнят. Они сошлись на пяти тысячах наличными и пятидесяти рублях ежемесячно. - Тетя Песя, - сказал тогда Беня всклокоченной старушке, валявшейся на полу, - если вам нужна моя жизнь, вы можете получить ее, но ошибаются все, даже бог. Вышла громадная ошибка, тетя Песя. Но разве со стороны бога не было ошибкой поселить евреев в России, чтобы они мучились, как в аду? И чем было бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где их окружали бы первоклассные озера, гористый воздух и сплошные французы? Ошибаются все, даже бог. Слушайте меня ушами, тетя Песя. Вы имеете пять тысяч на руки и пятьдесят рублей в месяц до вашей смерти, живите сто двадцать лет. Похороны Иосифа будут по первому разряду: шесть лошадей, как шесть львов, две колесницы с венками, хор из Бродской синагоги, сам Миньковский придет отпевать покойного вашего сына... И похороны состоялись на следующее утро. О похоронах этих спросите у кладбищенских нищих. Спросите об них у шамесов из синагоги, торговцев кошерной птицей или у старух из второй богадельни. Таких похорон Одесса еще не видала, а мир не увидит. Городовые в этот день одели нитяные перчатки. В синагогах, увитых зеленью и открытых настежь, горело электричество. На белых лошадях, запряженных в колесницу, качались черные плюмажи. Шестьдесят певчих шли впереди процессии. Певчие были мальчиками, но они пели женскими голосами. Старосты синагоги торговцев кошерной птицей вели тетю Песю под руки. За старостами шли члены общества приказчиков-евреев, а за приказчиками евреями - присяжные поверенные, доктора медицины и акушерки-фельдшерицы. С одного бока тети Песи находились куриные торговки с Старого базара, а с другого бока находились почетные молочницы с Бугаевки, завороченные в оранжевые шали. Они топали ногами, как жандармы на параде в табельный день. От их широких бедер шел запах моря и молока. И позади всех плелись служащие Рувима Тартаковского. Их было сто человек или двести, или две тысячи. На них были черные сюртуки с шелковыми лацканами и новые сапоги, которые скрипели, как поросята в мешке. И вот я буду говорить, как говорил господь на горе Синайской из горящего куста. Кладите себе в уши мои слова. Все, что я видел, я видел своими глазами, сидя здесь на стене второго кладбища, рядом с шепелявым Мойсейкой и Шимшоном из погребальной конторы. Видел это я - Арье Лейб, гордый еврей, живущий при покойниках. Колесница подъехала к кладбищенской синагоге. Гроб поставили на ступени. Тетя Песя дрожала, как птичка. Кантор вылез из фаэтона и начал панихиду. Шестьдесят певчих вторили ему. И в эту минуту красный автомобиль вылетел из-за поворота. Он проиграл "Смейся, паяц" и остановился. Люди молчали, как убитые. Молчали деревья, певчие, нищие. Четыре человека вылезли из-под красной крыши и тихим шагом поднесли к колеснице венок из невиданных роз. А когда панихида кончилась, четыре человека подвели под гроб свои стальные плечи и с горящими глазами и выпяченной грудью, зашагали вместе с членами общества приказчиков-евреев. Впереди шел Беня Крик, которого тогда никто еще не называл королем. Первым приблизился он к могиле, взошел на холмик и простер руку. - Что хотите вы делать, молодой человек? - подбежал к нему Кофман из погребального братства. - Я хочу сказать речь - ответил Беня Крик. И он сказал речь. Ее слышали все, кто хотел слушать. Ее слышал я, Арье Лейб, и шепелявый Мойсейка, который сидел на стене со мною рядом. - Господа и дамы, - сказал Беня Крик, - господа и дамы, - сказал он и солнце встало над его головой, как часовой с ружьем. - Вы пришли отдать последний долг честному труженику, который погиб за медный грош. От своего имени и от имени всех, кто здесь не присутствует, благодарю вас. Господа и дамы. Что видел наш дорогой Иосиф в своей жизни? Он видел пару пустяков. Чем занимался он? Он пересчитывал чужие деньги. За что погиб он? Он погиб за весь трудящийся класс. Есть люди уже обреченные смерти. И есть люди, еще не начавшие жить. И вот пуля, летевшая в обреченную грудь, пробивает Иосифа, не видевшего в своей жизни ничего, кроме пары пустяков. Есть люди, умеющие пить водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но все же пьющие ее. И вот первые получают удовольствие от горя и от радости, а вторые страдают за всех тех, кто пьет водку, не умея пить ее. Поэтому, господа и дамы, после того, как мы помолимся за нашего бедного Иосифа, я попрошу вас проводить к могиле неизвестного вам, но уже покойного Савелия Буциса. И, сказав эту речь, Беня Крик сошел с холмика. Молчали люди, деревья и кладбищенские нищие. Два могильщика пронесли некрашеный гроб к соседней могиле. Кантор, заикаясь, окончил молитву. Беня бросил первую лопату и перешел к Савке. За ним пошли, как овцы, все присяжные поверенные и дамы с брошками. Он заставил кантора пропеть над Савкой полную панихиду, и шестьдесят певчих вторили кантору. Савке не снилась такая панихида, поверьте слову Арье Лейба, старого старика. Говорят, что в тот день полтора жида решил закрыть дело. Я при этом не был. Но то, что ни кантор, ни хор, ни погребальное братство не просили денег за похороны - это видел я глазами Арье Лейба. Арье-Лейб - так зовут меня. И больше я ничего не мог видеть, потому что люди, тихонько отойдя от Савкиной могилы, бросились бежать как с пожара. Они летели в фаэтонах, в телегах и пешком. И только те четыре, что приехали на красном автомобиле, на нем же и уехали. Музыкальный ящик проиграл свой марш, машина вздрогнула и умчалась. - Король - глядя ей вслед, сказал шепелявый Мойсейка, тот самый, что забирает у меня лучшие места на стенке. Теперь вы знаете все. Вы знаете, кто первый произнес слово "король". Это был Мойсейка. Вы знаете почему он не назвал так ни одноглазого Грача, ни бешеного Кольку. Вы знаете все. Но что пользы, если на носу у вас по-прежнему очки, а в душе осень. 1923 -------------------------------------------------------------------------------- |
